За горизонтом - Детство.

            Проклятый северо-восточный ветер хлестал по спине, а начавшийся к тому же какой-то противный, не весенний, а скорее напоминающий о поздней осени дождь, отнюдь не улучшал настроения, с которым я отправился на выполнение очередного редакционного задания - встречу с детьми одного из многочисленных санаториев, расположившехся вдоль побережья Финского залива. Уже осточертевшая за несколько дней лихорадка вчера слегка отпустила, поэтому на вопрос редактора, смогу ли я туда пойти, ответил утвердительно, рассудив про себя, что рано или поздно идти все равно придется, так что лучше и не откладывать. И вот теперь, покрывшись гусиной кожей и промерзнув насквозь изнутри и снаружи, поскольку, разумеется, озноб возобновился немедленно, как только я дал свое согласие, костеря все существующие силы природы, включая атмосферу, а также бога и черта, на чем свет стоит, я отмахивал шаг за шагом в поисках этого места, которое, разумеется специально для несчастных журналистов построили черт знает в какой глуши, чтобы ни одна живая тварь не могла бы туда добраться.

            И несмотря на то, что, если верить календарю, стояла уже поздняя весна, все, за исключением разве что зеленой листвы на деревьях и кустарниках, выглядевшей здесь совершенно не к месту, гораздо более походило на глубокую осень - мимо проносились невесть откуда взявшиеся желтые и красные листья, даже трава, казалось, пожухла, высохла и доживала последние дни в этом году. Особое, мазохистское наслаждение доставляли проносившиеся мимо автобусы, следующие в том же направлении, что и я, причем первый из них, конечно же, появился немедленно после того, как я, покинув остановку, решил добираться пешком, поскольку понял, что, если простою еще хоть пять минут, то уже никакая сила не заставит меня шевельнуться даже если этот проклятый автобус все-таки подойдет.

            Единственная мысль, которая доставляла при этом отвратительном настроении хоть какое-то удовольствие заключалась в том, что мокро-холодный воздух на побережье Маркизовой лужи все-таки получше для здоровья, нежели кондиционированная атмосфера здания местной администрации, где располагается редакция, а всякие там ртутно-свинцовые пары, с примесью хлора, фтора, бензопирена и черт еще знает чего вкупе с кислотно-радиоактивными осадками - ничто по сравнению с ядом интриг, клеветы, лести, лицемерия и вообще всевозможных человеческих пороков, которыми пропитаны стены практически любого, как советского так и постсоветского официального учреждения или просто отдельно взятого кабинета.

            Но все хорошее когда-нибудь кончается, плохое, как утверждают некоторые самоуверенные оптимисты, - тоже, и вот наконец за мной захлопнулась тяжелая входная дверь санатория, наподдав мне напоследок, чтобы я не очень-то расхолаживался. Наконец-то появилась возможность отсидеться в уютном, мягком, теплом кресле в вестибюле, где совмещая приятное с полезным я должен был дождаться своего коллегу и учительницу русского языка и литературы, пригласившую нас на эту встречу. Мягкая теплая волна медленно поднимается по ногам, омывает все тело, поднимается до самой макушки, и злость на весь окружающий мир, граничащая с остервенением постепенно  улетучивается, растворяется без следа.

            Ну, вот наконец-то все в сборе, настроение уже даже не расслабленное, а скорее рабочее, нужно, прежде всего, что-то рассказать о газете и о профессии журналиста, но, слава богу, у моего коллеги стажа да и опыта побольше, так что он готов начать, а мне главное - записать что-нибудь на магнитофон для радиопередачи, а что говорить - там видно будет, что-нибудь да сымпровизируем. Актовый зал уже заполнен детьми. Пока еще официальная часть не началась, надо срочно разыскать розетку, что оказывается целой проблемой и народ, особенно мальчишки бросаются к «Филипсу» - любопытство берет явный верх над дисциплиной, которую безуспешно пытаются поддерживать несколько то ли нянечек, то ли учительниц в белых халатах. Ладно, на лицо - улыбку - все-таки мы здесь гости, внутри - раздражение - «да поаккуратнее же вы, черт бы вас побрал!». Кажется, теперь все в порядке, все расселись - нас сажают за стол, покрытый красным бархатом, теперь можно расслабиться. Мой коллега - Николай Алексеев - начинает выступать и рассказывает о том насколько опасно быть журналистом. Он, видимо, еще полон впечатлений со вчерашнего съезда союза журналистов, где говорилось о том, что уровень смертности среди нас один из самых высоких по сравнению с другими профессиями. Ну уж детей-то может не стоит пугать?

            Впрочем, пока могу отвлечься и посмотреть в зал. Детские лица... Взгляд медленно скользит по рядам и вдруг первый контакт - глаза в глаза. Смотрю внимательно, пристально и не по-ни-ма-ю!! Чувствую, что не в силах выдержать этот взгляд. Автоматически делаю важное лицо, перевожу внимание на коллегу, пытаюсь понять о чем он говорит. "Газета - это труд многих людей. Вот мы - журналисты - сначала должны встретиться с кем-то, поговорить, потом дать информацию или написать статью, затем ее правит редактор, а ответственный секретарь собирает все вместе и макетирует, компонует целостный номер..." Да,да,да, все именно так, компонует целостный номер... Нет, я все-таки не понимаю, о чем он говорит. Да и не важно это, сейчас для меня самое главное - совсем в другом - разобраться, что же произошло, что во взгляде, в выражении симпатичной мордашки этого пацаненка заставило меня отвести глаза. Но не могу, не понимаю!.. Откуда мне знать в этот момент, что ясность настанет позже, она придет даже не как осознание, нет, как какое-то откровение, ощущение, наверное, словами этого не объяснить, и кому никогда не доводилось испытать этого - тому просто не понять. Но такое со мной уже бывало, и поэтому, не задумываясь дальше ни о чем, я вдруг чувствую, что сейчас самое важное - просто вобрать в себя все эти лица, эти взгляды, попытаться хотя бы на мгновение стать одним из них, конечно, оболочка останется строгим дядей при галстуке и с усами, но все мы были когда-то детьми и надо попытаться именно теперь набрать достаточно впечатлений, чтобы потом можно было вернуться к ним и тогда, может быть, удастся сделать хоть маленький шаг к постижению той тайны, которая была открыта нам всем, и которую силы, ведущие нас по жизненному пути безжалостно и навечно замыкают на замок, едва мы переступаем порог взрослости.

            И снова взгляд скользит по лицам - одно, другое, третье... Бог мой, да их не меньше ста и все такие разные - лукавые, откровенные, скучающие, добродушно-ленивые... И слушают все по-разному: одни внимательно, другие - не очень, третьим очевидно и вообще нет дела до журналистских проблем - у них и своих хватает - для кого-то самым важным оказывается вопрос, кто запустил ему в голову бумажным шариком, а для кого-то - чей нарисованный Чебурашка оказался симпатичнее. А, впрочем, рвались они в зал довольно бурно, даже и после того, как бдительные воспитательницы закрыли дверь изнутри - правда, я так и не понял с какой целью.

            Но все-таки, схватив конец этой нити, я уже не теряю ее и поэтому вижу на всех этих лицах какое-то общее выражение, что-то такое, что свойственно им всем и что напрочь отделяет их мир от нашего. Вдруг во всем этом спектре лиц и выражений улавливаю что-то знакомое, знакомое до боли. Всем, наверное, случалось переживать такое, видишь человека, знаешь точно что с ним знаком, но где, когда и как - не вспомнить, сколько ни старайся. А здесь еще сложнее, разум подсказывает, что видеть этой девчоночки, которой всего-то лет двенадцать, я совершенно точно не мог, значит просто на кого-то похожа - на кого? Перебираю в памяти, по-девчоночьи печальный ротик, совершенно детская фигурка, волосы, заплетенные в косичку какого-то очень теплого цвета. Нет, конечно, главное не это. Глаза. Голубовато-серые, детские и в то же время абсолютно ужасающе недетские глаза. И именно в этот момент медленно начинает открываться понимание. В этих глазах - чистота и страдание. Чистота детской невинной души, которая в принципе еще непорочна. Как непорочен и тот мир, наш и в то же время совершенно непохожий на наш мир, который они видят. И в них же безмерное, женское, просто человеческое страдание, которого, конечно же этому ребенку, слава богу, пока не довелось испытать. Откуда оно? Поневоле задумаешься о существовании иррациональных основ бытия. Мне начинает казаться, что именно такие глаза могли бы быть у пресвятой девы Марии, если, конечно, не врет Евангелие. И нет сомнения, что я уже видел их, причем не однажды.

            Вдруг понимаю, что смотрю слишком долго, что маска, к которой так привык, сползает с лица и ужас охватывает при мысли, что она вот-вот упадет окончательно, но инстинкт самосохранения выручает как и всегда - и снова я - солидный, всем довольный «дядя», несколько свысока и устало посматривающий на всю эту ребятню. К счастью, коллега, кажется, выдохся, так что пора и мне поработать языком.

            Встаю и вдруг чувствую себя снова, как школьник, не выучивший урок. Рассказываю о журналистике, о том, что журналист - это даже не профессия, а скорее состояние души. О том, что нельзя работать журналистом тому, кто не любит эту работу, кому она не по душе. О главном принципе литератора и, пожалуй, журналиста - «можешь не писать - не пиши». Снова взгляд на лица - понимают ли? Кажется, понимают. Но все-таки надо расшевелить. "Ну, что ж, вот и вам вопрос - все мы знаем известных летчиков -Чкалов, Кожедуб, Покрышкин, известых физиков - Ньютон, Эйнштейн, Курчатов, известных писателей вообще не надо перечислять, а вот назовите хотя бы одного известного журналиста?" Пауза немножко затягивается, но вот тихий голос откуда-то слева: "Невзоров". Еще раньше, чем успеваю повернуться, знаю какое лицо увижу. Да, так оно и есть - взор из-под полуопущенных ресниц, уже не детская - женская полуулыбка - здесь в этом теле уже начала просыпаться женщина - та, которая первая увлекла человечество на путь греха и это существо уже начало свой путь по тропе познания добра и зла. Конечно, девочке от силы лет четырнадцать, но она уже перешагнула за порог и детство, когда душа еще кристалльно чиста и невинна, осталось для нее также далеко позади, как для каждого из нас, ставших аборигенами этого мира - мира тьмы и порока, откуда возврата назад нет и быть не может.

На востоке символом чистоты и непорочности служит цветок лотоса, распустившийся ранним утром. Мне бы хотелось сравнить детскую душу с кристалльно-чистой родниковой водой - она также полна жизни - кипит, играет, переливается всеми оттенками чувств и настроений - от скорбно-фиолетового  до восторженно-оранжевого, но это не мешает ей оставаться холодной и абсолютно прозрачной - светлой, незамутненной до тех пор, пока она не вступит в контакт с грязью внешнего мира.

Но вот встреча идет к концу, нам приносят какие-то подарки, я даже не понимаю, не успеваю заметить, из чьих рук мы получаем симпатичных, мягких, кажется, впитавших само тепло детских рук, плюшевых зверушек и расписанные под Палех дощечки. Вокруг - море детских улыбок, начинается неформальный, явно незапланированный разговор. Детям пора идти в столовую, но очень многим просто не оторваться от нас. "А какие самые интересные интервью вам приходилось брать?», «А почему вы учились физике и стали журналистом?". Но, больше всего все-таки вопросов про Невзорова - "А почему «600 секунд» не выходит?", "А почему говорят, что Невзоров - плохой?". Мысленно представляю себе лица людей, от которых не раз мне приходилось слышать практически те же вопросы и сравниваю их с теми, которые сейчас вижу перед собой. Там - страсть, иногда, хотя и реже - фанатизм, вера, любовь, ненависть, здесь, при всей остроте вопросов,- покой и безмятежность - настоящее пламя еще не родилось в этих душах и не опалило лица.

Вдруг замечаю совсем рядом то лицо, которое показалось мне столь знакомым. Не выдерживаю, поддаюсь искушению, спрашиваю, как зовут, кто родители, может все-таки знаю их? Нет, все мимо - ничего не значащие имена, которые забываются сразу же, но эти глаза все равно останутся в памяти надолго, может быть навсегда, а, впрочем, я все-таки не раз видел их прежде.

Кто-то замечает, что магнитофон работает: "Ой, а вы записываете, да?",- в вопросе смешались испуг, любопытство и желание остаться - нет, не в истории, а просто на этой пленке. "А можно передать привет родителям?",- но кто-то из своих тут же перебивает:"Нет, нельзя, ты что?!" После моего благодушного разрешения начинается  такая разноголосица, что понять, кто и что говорит становится практически невозможно.

Один паренек с интересом рассказывает о том, как он работает на конюшне. "Там сейчас пять совсем молодых жеребят осталось и два взрослых. И еще три лошади. - А какой породы?",- это уже славянофил Алексеев - затронута одна из его любимых тем. "Там одна «бэпэшка», ну, беспородная значит, а вообще-то, я забыл, всего на самом деле две лошади осталось...-А остальных, что, съели что ли, на мясо?- (Ну, Алексеев, ну юморочек!),- Да не-е, ну в Новом Петергофе конюшня, туда шеф всех отогнал...-А тебе нравится запах конюшни, стойла?,- Ну, да-а, вообще...- А знаешь, сейчас этот запах очень в моде, вот во Франции духи делают, Шанель, номер не помню какой, так там используется запах лошадиной кожи (опять Алексеев блещет на этот раз своей эрудицией!),- А еще у нас там маленький медвежонок живет. Подрастет, конечно, в клетку посадят, а пока так бегает. Такой маленький, такой хорошенький, но кусается!.. Меня как-то укусил, на свитере повис и зубы никак не разжимает,- А воспитатели-то не переживают, ведь еще, чего доброго, задерет?- Да он маленький, зараза... - Дети, а вы знаете, что первого июня - День защиты детей?- Ой, как это мы про себя-то могли забыть?,- А как вы себе представляете этот праздник? - Ну, идет пацан, а рядом с ним дядька с автоматом, кто-нибудь будет приставать - эй, пацан, давай деньги, а этот с автоматом -та-та-та-та..."

Смотрю на говорящего - маленький, что называется - метр с кепкой, школьная куртка с отрезанными рукавами вся в каких-то металлических блямбах - явно из тех, что у учителей в печенках сидят. И снова ловлю взгляд - да, хулиганский, лукавый, хитрый, наверняка - не одна драка за плечами, а то и что похуже, да и в дневнике скорее всего не все гладко, да только все равно - нет еще печати порока, лежащей на всех нас, на нашей вселенной. Как это понять? - ведь тоже, наверняка грешков не мало поднакопилось, а - чистый, как ни смотри - чистый.

"А как вы думаете, от кого вас надо защищать?, -От нас самих..." Да нет, ребята, - не от вас - от нас, от нашего жестокого,  беспощадного, развращенного мира. Только вот нет такой силы, которая может уберечь вас от его тлетворного дыхания, разлагающего саму суть человеческого в каждом человеке, соприкасающемся с ним. А это соприкосновение предстоит всем вам, оно уже есть, но здоровое духовное начало еще сопротивляется, борется, как всякий здоровый организм борется с болезнью, хотя все равно исход известен. И тем глазам, так напоминающим глаза богородицы тоже предстоит покрыться налетом лицемерия, лжи, ханжества и коварства. Иначе, такое страдание ждет того, чья душа не огрубеет, что не под силу вынести его обычному человеку. О, господи, как хочется защитить их от этого кошмара - но не под силу эта задача мне, журналисту - плоть от плоти этого вертепа, который мы зовем миром взрослых людей. Дети, ваши глаза так доверчивы, так радостны и печальны, так близки, не верьте нам, дети, ведь все мы - сама ложь. Но не скажу вам этого, не могу.

Какая-то девочка очень хочет записаться для радио, но забыла первую строчку стихотворения, которое думала прочитать, краснеет, напрягается, но никак не может вспомнить. Глупышка, да разве это так важно? Но ей очень хочется и тут еще наставница, казавшаяся до сих пор чуть ли не второй матерью всех этих детей с неожиданным металлом в голосе: "Я же просила всех подготовить какие-нибудь отрывки!" Ну зачем уж так-то? Ну забыл человек, видно, что и сам мучается, так зачем еще-то усугублять? Но, впрочем, и эта пожилая учительница принадлежит к нашему миру и я даже готов поверить ей, когда она говорит, что любит всех этих детей - только вот любит она их тоже по-нашему. Ведь в нашей любви, столь не похожей на любовь ребенка, так много даже не эгоизма, нет - какого-то собственничества - мое - лучшее, а если это вдруг не так, то само виновато.

Кому-то из детей вдруг пришла в голову мысль взять у нас автограф. Ну и, как водится, мгновенно эта же самая идея охватила всех, кто здесь был. Рвутся листочки из тетрадей и единственное, что защищает нас от разбушевавшейся стихии детской энергии - это стол, отгораживающий наше жизненное пространство. А они шумят, лезут друг другу на плечи: «Напишите нам что-нибудь на память!» Конечно, понятно, что эти бумажки потеряются самое большее через месяц, но хочется написать что-то такое, чтобы запомнилось. Какой-то девочке достается листочек с весьма замысловатой фразой: "Однажды наступает день, когда принцесса становится королевой. Пусть будет он и в твоей жизни!" Слежу за реакцией - палец в рот, озадаченная отходит к окну. Ладно, пусть думает, может быть когда-нибудь да поймет. И тут же:"А мне напишите побольше!" Ах так, ну держи:"Ксюше, которая просила написать побольше - мал золотник да дорог." "Не все то золото, что блестит",- добавляет тут же Алексеев, впрочем весьма к месту.

Но вот и все. Нас провожают до выхода из санатория, мне снова надо возвращаться в редакцию, а коллеге - в другую сторону. Оглядываюсь вокруг - шумят молодые деревья, даже патриархи-дубы, кажутся совсем юными благодаря зеленой, ранней листве, уже покрывшей их ветви. Она и на самом деле, такая свежая, такая светлая, что на мгновение, создается впечатление, будто на листьях, еще хранящих маленькие слезки дождевых капель и вздрагивающих от них, играет солнце. Но нет - небо по-прежнему затянут облаками, хотя дождь и прекратился. Я еще раз смотрю на маленького плюшевого песика, подаренного мне даже не помню кем. Он весь розовый с голубым бантом на шее и невозможно белыми пушистыми ушами и лапами. Мимо проносится какая-то колымага, покрывая меня черным шлейфом копоти и мелких брызг, но я больше всего озабочен тем, как укрыть это изумительное создание от всей этой грязи. В сумке, забитой магнитофонами, кассетами и блокнотами, места нет абсолютно и я, как живого, прячу его под куртку и затягиваю «молнию» под самое горло. С усмешкой думаю о том, как выгляжу со стороны - это ж надо докатиться до такой сентиментальности, что бы подумали те, кто тебя давно знает, если бы увидели сейчас? Но тут же приходит другая мысль - понимание - да ведь эта игрушка - ни что иное, как частичка того теплого, нежного, ласкового и светлого детства, в которое нельзя вернуться, но можно заглянуть.

Я не стал садиться в подошедший автобус - сумасшедшая давка и яростные чуть ли не на выкате белки чьих-то глаз с бешенством воззрившиеся на кого-то в недрах автобуса, кто очевидно пытался отвоевать еще один кубический сантиметр свободы, на секунду показались мне глазами чудовища, подобного тому что приходят в детских кошмарах, пытающегося вырваться на поверхность из мрака преисподней. До редакции дошел пешком. Чувство было такое, как будто бы я омылся в бассейне с какой-то изумительной живой водой, и хотелось сохранить это ощущение как можно дольше, не вступая в контакт с той мерзостью повседневного существования, которую, привыкнув к ней, мы даже не замечаем. Залетающие под козырек кепки отдельные редкие дождевые капли, казалось, играли в какую-то не очень понятную, но весьма забавную игру - попадем - не попадем, кап-кап, кто там... Хотелось улыбаться и им, и листьям на деревьях, которые эти капли забавно тормошили и делали похожими на отряхивающихся щенят. Людей по счастью на улице почти не было и можно было не задумываться о том, что подумают о тебе другие, а настроение было прекрасное и единственное беспокойство заключалось в том, как бы донести этого песика в целости и сохранности...

На столе в редакции меня ждал оставленный кем-то из коллег номер «Комсомолки», раскрытый на статье, посвященной зверскому убийству мальчика 13 лет. Мир взрослых настойчиво напоминал мне о своих правах...

Май, 1994