| К списку прозаических текстов |
ПРИЗЫВ
Жара стояла ужасная. Солнце пекло уже который час немилосердно и пот скатывался по лицу щекочущими солеными струйками, гимнастерку казалось можно выжимать, и даже ветерок, проносившийся над раздольным полем, почти не приносил облегчения – нас, прижавшихся к земле и зарывшихся в наспех выкопанные окопчики, он не обдувал. Колосья покачивались над головами замершего в ожидании вражеской атаки взвода, колосья шуршали и навевали сон, колосья подрагивали на линии прицелов, и хотелось забыться, закрыть глаза и заснуть, убаюканным этим с детства знакомым шорохом. После короткой перестрелки тишина установилась такая, что казалось, будто никакой войны и нет на свете, а отдаленные одиночные выстрелы – всего лишь отзвуки какой-то большой охоты. В общем-то, так оно и было, только дичью в этой охоте были люди.
Наш взвод попал в ловушку, как это обычно и бывает, неожиданно. Мы должны были, переправившись через не широкую, но очень глубокую и состоящую казалось из одних омутов местную речку, проследовать к старому аэродрому, находившемуся в небольшом леске, для усиления его охраны. Чего там охранять, правда, было не очень понятно: по словам мотавшегося туда раз в неделю шофера, подвозившего продукты для охраны и аэродромной обслуги, аэродром был практически заброшен. Растянутые маскировочные сетки, под которыми ничего не было, с десяток бочек с горючим, штабной блиндаж, да сколоченный навес над длинным столом, рядом с которым стояла полевая кухня, оставшаяся нам, кажется, в наследство еще с той, как сейчас говорили, империалистической войны. Но начальству виднее. Вообще-то я давно уже понял, что в армии и на фронте задаваться вопросом «зачем» - очень вредно. Причем в условиях боевых действий, я бы сказал – опасно для жизни. Во-первых, чаще всего у рядового, пусть даже и с почти высшим математическим образованием для самостоятельного ответа на такие вопросы не хватит информации. Слишком много свободных параметров, как сказал бы наш доцент, читавший лекции по матанализу. Уточнять же эти самые параметры – себе дороже, будешь слишком много вопросов задавать, так потом эти же вопросы и к тебе же вернуться с не очень приятной приставкой типа «А с какой целью вы, солдат, так интересовались…». Ну и во-вторых, толку от решения этой самой задачи рядовому ровным счетом никакого, все равно наши стратегические измышления никого не заинтересуют, - не вышел званием, а внимание может понадобиться и на другие гораздо более актуальные проблемы. Например, по звуку летящего снаряда успеть определить направление, примерное расстояние и силу взрыва, а также оставшееся до него время, выбрать подходящую дырочку в земле и заползти в нее, наподобие того самого змея, которому положено во прахе пресмыкаться. Оно, конечно, хорошо, пулям не кланяться, как любит порассуждать наш комиссар, да вот только не понимает он ни хрена – войну ведь не трупами, войну умом, хитростью да смекалкой только выиграть можно. Да еще волей переломить. Чужую волю. Вражескую.
Не люблю я комиссара нашего. Да и вообще всю братию их недолюбливаю и неспроста это. Ну, вот взять хоть нашего ротного замполита. Дай бог – восемь классов образования, а как начнет всякую ахинею про усиление классовой борьбы нести – уши вянут. И не только в том дело, что и мне от этой самой классовой борьбы досталось… Отец в конце концов знал, что это случится. Знал и был готов. К тому моменту, когда его в 37-м ГПУшники, как он их по-старорежимному называл, забрали, все подготовил, меня в деревню к дяде двоюродному по матери моей отправить успел. И то – были нормальные люди в НКВД, которые не только штаны протирали, да ордена кровью чужой зарабатывали. Спасти не смогли. Но предупредили – через четыре часа жди гостей. Некогда нам тогда с отцом было разговоры разговаривать. Сборы короткие были. Даже взять с собой почти ничего нельзя было: я же как бы «в магазин» выскочил. За водочкой, там, за хлебушком. И разговор с отцом был. Тоже короткий. Но из тех, которые запоминаешь на всю жизнь. Многого я не понял тогда. Не понял главного, как можно простить, как можно не ненавидеть – все и всех. И страну эту, и народ ее. Не понял, но запомнил. А понимание позже пришло.
- Пойми, - сказал тогда отец, – все, что могло случиться страшного с Россией - уже случилось. Тогда, в 17-м. И потом, вплоть до 22-го года. А теперь мы платим за все. Но не просто так платим, а лестницу строим, чтобы вылезти из той ямы в которую уже загнали себя. Что же до того, какой материал на эту лестницу идет… Может и есть другой путь, да только не для нас он. И не торопись со своим судом. Знаю я, кого ты винишь во всем. А взгляни на это по-другому. Не может наш народ без царя, как бы этот царь не назывался. И судить человека надо по итогам его жизни, по результатам. Того, кто разрушил страну –уже нет. И подельщиков его – тоже. А нам теперь подниматься нужно, выбираться из этого болота и безвременья. И как всегда, это уже в нашей крови, в нашей душе, сделать это мы сможем, только построив фундамент на костях. Так было всегда – и при Петре и Иване. По-другому просто не получится. Постарайся не попасть под жернов. И не кляни тех, кто затолкал туда меня. Они ведь и так попадут туда же. Слишком тяжела машина и слишком близко они к ней подошли. Но все это не напрасно. Другого пути остаться собой на сегодня у нас просто нет. А разве может быть что-то важнее, чем это самое право оставаться собой?
Хотелось мне тогда с ним поспорить, да вот только времени не хватило. И все. Прощай институт, здравствуй деревня. Точнее лесничество. Долго в себя приходил, но человек ко всему привыкает. Как ни странно, я очень скоро сжился с дядькой своим, даже полюбил его, хотя поначалу помнится, дубиной необразованной считал. Да ладно, чего уж там. Много времени прошло, но научил он меня многому, показал красоту, которую раньше я только в Третьяковке на работах Куинджи, да Левитана видел… Летний, залитый солнцем березняк с изумрудной молодой листвой, весело играющей солнечными бликами. Предрассветная июльская тишина, когда лес полон каких-то потусторонних шорохов и силуэты деревьев расплываются в утреннем тумане уже на расстоянии нескольких шагов. Заброшенный погост, который может быть опознан только по нескольким выкованным железным крестам, заставляющий остановиться и задуматься о том, что за люди здесь жили, откуда пришли они и какая судьба постигла их… Ночное, ржание лошадей, полная луна над темной густой водой небольшой извилистой речки, отблески костра и купание голышом в этой теплой воде. Торжественная строгость сверкающего в зимних обновках ельника и абсолютная мертвая тишина царства холода и света. И неожиданно однажды пришедшее понимание, что все это – твое. И ты часть этого – и готов разделить все это с теми и только с теми, кто принимает, понимает и чувствует это так же как ты.
Но все кончилось. Кончилось в то страшное июньское воскресное утро, когда мир – мой мир, частью которого стали и земля и люди, живущие здесь по законам этой земли и я сам – этот мир оцепенел, еще не осознав, но всей своей душой прочувствовав страшный удар, нанесенный ему старым врагом. Старым, но ставшим еще более страшным и могучим за два десятка лет, прошедшие с окончания последней схватки.
Потом было все как у всех. Мобилизация, пехота, отступления, оборона, и снова отступления, ранение, госпиталь. Мне повезло. Пока я отдыхал в тылу, наш батальон попал в страшный котел и был уничтожен практически полностью. И, наверное, именно в тот миг, когда я получил весть об этом от чудом выжившего в той передряге сержанта, я наконец понял о чем же говорил тогда отец. Мир окончательно разделился на две части – на своих и чужих. Чужие были там – за линией фронта. Свои – здесь. Они могли быть честными и подлыми. Они могли быть правыми и ошибаться, быть жестокими или милосердными. Они могли быть кем угодно. Но пока они делали одно со мной дело, пока они стояли на этой стороне, они были своими. И только одно нельзя было простить – переход на ту сторону. Под каким бы знаменем и с какими бы лозунгами этот переход не происходил. Потому что там – были те, кто ставил целью уничтожить мой мир, частью которого был я. Мир, который и сам был частью меня.
После выздоровления я попал во взвод, из таких же как я – тех, кому некуда было возвращаться. И вот этот взвод, переправившись через речку на двух плотах, топал по проселочной дороге то по полю, то по лесу в сторону аэродрома уже часа два, как вдруг, выйдя из одной рощицы в небольшую ложбинку меж двух холмов, заросших Иван-чаем да сурепкой, мы, можно сказать, лоб – в лоб столкнулись с десятком немецких автоматчиков, выехавших с боковой дорожки, окаймлявшей небольшой лесной выступ, прямо на нас.
Откуда
они здесь взялись, в то время как линия фронта проходила по последним данным
примерно в
Потеряв пятерых, нам удалось вырваться из зажатой лощины в поле и мы немедленно начали окапываться. Шевелиться не рекомендовалось – на всякое движение немцы немедленно отвечали очередью. Вариантов было немного – или они сдуру пойдут в атаку, но в это как-то не верилось. Или они попросту подтянут миномет и, не спеша, попивая кофе, закидают нас минами. Так мы и лежали тут около получаса, вслушиваясь в тишину и шелест колосьев, нарушаемую лишь изредка гортанными криками «Эй, Иван, пить кафе милько иди!». Наконец, видимо, фрицам это все осточертело и они, прикрываясь огнем прижимающего нас к земле пулемета, рассыпались в шеренгу и постреливая из автоматов не спеша направились в нашу сторону.
- Ну, братцы, простите, коли что,- прошептал замполит. Я вздохнул и проверил затвор – все ли в порядке, поцеловал землю, держащую меня и приготовился… сам не знаю к чему. Наверно все-таки к смерти. Заметил, как справа от меня истово крестится пацан лет двадцати, - надо же, комсомолец, мать твою, - пронеслось у меня в голове, - а как приперло, так сразу вспомнил. Сам я уже давно не верил в этого христианского бога, а если бы и верил, то были у меня к нему свои счеты. Так что молиться было некому, хотя и очень хотелось. Хотелось прислониться к кому-то большому и сильному, положиться на него, с верой, что согреет, защитит, убережет. На миг я крепче прижался к земле. -Вот и все, - подумалось мне, - скоро уже стану ее частью. И так противно стало при мысли, что по этой самой земле, почитай по мне, да и по предкам моим, сравнивая танками и бульдозерами могилы и надгробия, промаршируют эти твари с их богом на ременной пряжке! Почти реально увидел всю в цветах могилу матери и такая ярость и ненависть к этой погани охватила меня, что страх, ну не совсем, но почти прошел, спрятался куда-то за охватившей меня жаждой – нет не мщения – очищения…
– За Родину – наш молоденький лейтенант шагнул вперед, и тут же перегнулся пополам, скошенный автоматной очередью, - за Сталина – комиссар привстал на одно колено, выпуская очередь по наступающей серо-зеленой нечисти…
Говорят, что в этот самый миг перед глазами должна была промелькнуть вся жизнь. Мне нечего было вспоминать и почти не за что было держаться на этом свете. Родителей уже не было в живых, а подруга… Об этом вообще лучше не вспоминать. И только как-то ярко-ярко промелькнули перед глазами березовые рощи, неподалеку от дядькиного хозяйства, ночные посиделки у реки и совсем уже почти забытая картинка – черное, сияющее море в Гагре, куда мы ездили всей семьей, еще когда была жива мама. Это все было моим, нашим и это все сейчас у меня хотели отнять эти твари, пришедшие на нашу землю незваными гостями, да нет, не гостями – новыми хозяевами.
Казалось подняться невозможно, но ненависть и ярость проснувшаяся в этот миг во мне сделали невозможное – я рывком оторвался от земли, согнулся и с диким криком бросился вперед. Сознание отключилось – все происходило на уровне каких-то первобытных инстинктов. Черные размытые фигуры впереди и автомат, который руки сами направляют на цель. Он дрожит в руках, как живой и чувство безумного наслаждения охватывает меня, когда я вижу, как очередная фигура, разрезанная практически пополам поперек живота, мешком валится в колосья овса…
Так я бежал, пока вдруг что-то сильно и тупо не толкнуло меня в грудь. Боли не было. Просто было ощущение, как будто на всем бегу налетел на невидимую проволоку и резко опрокинулся на спину.
На какое-то мгновение помутилось в глазах, я моргнул, а когда открыл их, то…. ничего не изменилось. Ну, или почти ничего. Лежу в колосьях, надо мной полуденное летнее бирюзовое небо, шумит овес… Вот только какая-то странная тишина стоит. Точнее – не тишина – мир вокруг полон звуков: сходят с ума кузнечики, жаворонок заливается в небе. И все. Ни стрельбы, ни ругани, ни топота ног… Первое желание – вскочить на ноги и броситься дальше в атаку - я подавил усилием воли. Надо разобраться, сориентироваться, где враги, где свои, а то так легко и под автоматную очередь подставиться. Что вообще случилось? Сколько я здесь лежу? Я был ранен, потерял сознание, бой кончился? Что с ребятами, что с нашим взводом? Вроде бы вокруг все тихо. Прислушиваюсь к своим ощущениям – вроде бы все нормально, немного болит подвернутая нога (кажется, подвернул, когда бросался в атаку), а так, кажется, цел. Странно. Должна же болеть грудь – я же помню тот страшный удар, который опрокинул меня навзничь. Ощупываю себя – крови нет. Руки в земле. И вдруг понимаю, что автомата нигде нет. Нет и сумки с запасными дисками и парой так и не использованных ручных гранат. Зато, фляжка с солдатским НЗ, слава богу, цела. И нож на ремне тоже уцелел. И то ладно. Осторожно переворачиваюсь на живот, присаживаюсь на корточки и, медленно поднимаясь, начинаю осматриваться. Никого. То есть совсем! Ни живых, ни мертвых. Вокруг меня сплошняком колышутся зеленоватые колосья, огромное зеленое море у меня за спиной простирается до самого горизонта. А впереди тот самый, поросший Иван-чаем и сурепкой холм, с которого мы скатились, преследуемые немецкими автоматчиками. Вот только… Пространство между мной и холмом совершенно не тронутое. Овес нигде не примят и только ветер гоняет волны по поверхности этого моря шелестящих колосьев. Сзади меня то же самое – не видно ни линии окопов, где мы зарывались в землю, ни следов нашего броска. Только примяты стебли вокруг меня, там, где я только что лежал и примяты, судя по всему совсем недавно… Часы остановились, но если взглянуть на солнце, то представляется, будто совсем немного времени прошло с того момента, как я отключился.
От пережитого стресса захотелось встряхнуться. Достал совершенно незаменимую солдатскую фляжку, чтобы приложиться к НЗ, привычно свинтил ей горло, хлебнул и остолбенел. Вместо спирта во фляге оказалась чистейшая ключевая вода. Нет, она конечно уже отдавала немного жестью, и закопченное горлышко давало свой привкус, но никакого спирта там не было и в помине – просто теплая, но абсолютно прозрачная и довольно-таки приятная родниковая вода. Откуда она здесь? Фляжка моя, сомнения нет. Я бы понял еще, если бы она была пустой, но – нет, она была заполнена водой, причем в том же объеме, в котором, я это хорошо помнил, там находился спирт. Удивляться можно было долго, но задача все равно казалось нерешаемой – слишком мало информации. Так или иначе оставаться здесь смысла не имело. И я, подтянув ремень и хлебнув воды из этой фляжки (все-таки пить хотелось довольно сильно), двинулся в сторону холма, за которым, я помнил, должна была находиться ложбинка.
Вокруг шумело зеленое море, оно волновалось, разбегалось во все стороны и, казалось, так было всегда. Грубые солдатские сапоги подминали ломкие зеленые стебли, которые с хрустом ложились под ноги, но большая часть лишь пригибалась, с тем, чтобы разогнуться, спустя некоторое время. Чутье подсказывало, что опасности нет никакой, хотя это шло вразрез со здравым смыслом. Я ведь так и не понял, что же со мной произошло. Может быть, я все-таки умер? Но окружающий мир никоим образом не походил на загробный. Так же пекло солнце, так же пели неугомонные пичуги, да и подвернутая нога и стекавший по спине пот совсем не соответствовали ощущениям, которые, по моим представлениям, должен был испытывать бесплотный дух.
Довольно быстро взбежав на холм (на что сердце вполне ощутимо отозвалось учащением пульса), я огляделся. Никого. За спиной по-прежнему до горизонта простиралось поле засеянное овсом. Кое-где виднелись небольшие группки невысоких березок и ольхи. Поле казалось совершенно не тронутым, если не считать оставшегося от моего прохождения следа, который начинался в том месте, где я поднялся на ноги. Жужжали какие-то осы и шмели, в своем вечном бесконечном труде. Солнце по-прежнему стояло почти над головой, чуть-чуть перевалив за полдень, а на небе кое-где начали образовываться небольшие пушистые холмики облаков. Второй холм, напротив, ничем не отличался от того, на котором стоял я , за ним тоже виднелось поле, но вид оно имело какой-то заброшенный: тут и там рос невысокий кустарник, да и не засеяно оно было, а просто занято разнотравьем. Внизу же в ложбине проходила дорога, по которой мы и пришли сюда. Только это была не совсем та дорога. По той, хотя бы изредка, но проезжали грузовики, топала пехота, я хорошо помнил эти две колеи с полностью вытоптанной травой даже между ними, и извечной спутницей всех дорог – пылью, присыпавшей придорожную растительность… Сейчас же внизу сама дорога была лишь намечена еле-еле видневшейся колеей, полностью заросшей зеленой травой, кое-где на ней уже вовсю разросся кустарник... Не веря своим глазам, я бегом спустился вниз и присел, чтобы внимательнее осмотреться. Присел на корточки, поковырял землю, осмотрел выросший неподалеку куст лебеды. Ощущение было такое, будто с момента, когда по этой дороге проезжали в последний раз, прошло уже много лет. Я растер зачем-то кусочек земли между пальцев и пустил пыль по ветру. Сухая земля. Давно дождей не было – и то, лето ведь выдалось жарким… Да, черт возьми, какое лето? Какой сегодня год, месяц, день? Нахожусь вроде там же и не там. Куда идти, что делать? Выбор был собственно невелик. Всякая дорога должна была куда-то привести и можно было двигаться либо в сторону аэродрома, хотя никакого аэродрома там, наверное, я бы и не нашел, либо обратно, к реке, в сторону нашей части, тем более, что недалеко от нее находился небольшой городишко, которого к тому моменту, когда я через него проходил, еще почти не коснулась война. Выбрав это направление, я зашагал обратно к лесу. Дойдя до развилки, на которой мы наткнулись на немцев, я заметил, что эта примыкающая колея вообще исчезла, слившись с остальной бугристой землей заброшенного поля. Моя же дорожка уходила в лес.
Точнее дорога здесь обрывалась, и заметить ее следы можно было с гораздо большим трудом, чем на поле, на ней уже вовсю зеленела молодая поросль. Но все-таки какой-то след еще оставался и я двинулся вглубь леса. Пока это была осиновая рощица, отыскивать след было довольно легко. Но постепенно осины и березы сменились ельником, лес становился все мрачнее, а след отыскивать было труднее. Где-то вверху светило солнце, по-прежнему щебетали птахи, но болото, которое раньше, когда мы шли сюда, выдавало себя только периодически попадающимися на окраине дороги папоротниками и кое-где видневшимися островками мха и осокой, явно захватило новые территории. Выбравшись из очередного овражка, я убедился, что след дороги исчез окончательно. Вокруг витал тяжелый болотный дух, резко пахло болиголовом, все вокруг заросло мхом. Мошкара досаждала немилосердно. Правда повсюду то тут, то там на изумрудном моховом ковре сияли созревшие черничинки. Даже сейчас я не смог удержаться и, присев на корточки, обобрал несколько кустиков, набрав пять полных горстей… Немножко приутих голод, который уже начал ощущаться, хотя утром кашевар не жалел добавки и животы мы набили основательно. Устроив себе короткую передышку и наслаждаясь вкусом ягод, которые я так полюбил за время жизни в лесничем домике, я размышлял. Можно было, конечно, повернуть назад и попытаться обогнуть лес. С другой стороны можно было попробовать пройти напрямую через чащу - заблудиться мне не грозило – ориентировался в лесу я прекрасно, и не выйти к речке, которая протекала отсюда километрах в семи, было просто нереально. Однако, насколько топким могло оказаться это болото и много ли сил придется потратить, огибая его и пробираясь через валежник, я не знал. И все-таки назад возвращаться не хотелось. Заметив, что с одной стороны край болота вроде бы заворачивает к востоку, я решил двинуться в этом направлении, оставляя по правую руку подозрительно хлюпающие моховые заросли.
В лесу никогда не бывает тихо. Скрипят раскачиваемые ветром деревья, иногда хрустнет где-то отстоявший свое сушняк, кричат птицы, гудит комариный рой. И хотя вроде бы ни одной живой души в окрестностях не наблюдалось, я все же старался идти потише, хотя это не слишком удавалось. Для этого мало прожить в лесу почти четыре года, надо все-таки родиться и вырасти здесь. Солдатские сапоги то хлюпали в неожиданно попадавшейся под ноги жиже, то с треском ломали мелкие веточки, прикрытые поросшей сверху травой. Все-таки почти всю жизнь я прожил в царстве кирпича и асфальта и никогда не смог бы так чувствовать лес, как это было дано дядьке. И он, возможно и раньше бы услышал это тихое мерное «топ-топ», которое, вместе с чьим-то частым дыханием донеслось до меня в тот момент, когда на периферии поля зрения я отметил качнувшийся метрах в десяти кустарник. Рефлексы, не раз выручавшие в боевой обстановке, сработали мгновенно. Еще раньше, чем я успел подумать, зачем я это делаю, я лежал в небольшой канавке, поджав одну ногу для мгновенного рывка и сжимая в правой руке чудом сохранившийся нож.
Шаги (очень быстро стало ясно, что это шаги животного – не человека) приблизились и затихли. Собака или волк. К сожалению, дальше, чем на расстоянии одного моего прыжка. Я приподнял голову, осторожно отодвигая рукой траву, закрывавшую обзор. Волк. Матерый волчара. Стоит, замер, прижал уши и оскалил пасть. Рычит потихоньку. Оценивает что ли? Вроде бы один. Да, драка предстоит тяжелая. Справиться с ним, скорее всего смогу, но кровушку наверняка пролить придется. Обидно, конечно, хоть и чудом, а из боя целым-невредимым вышел, а тут – зверь лесной. Я медленно поднял глаза и мы встретились взглядом. Серый взрыкнул, но стал потихоньку пятиться назад. Отошел метра на три и снова встал. К этому моменту штаны и гимнастерка промокли на мне окончательно – выемка очень быстро заполнилась болотной водой. Надо было рисковать, и я медленно, очень медленно, не спуская со зверя глаз, начал вставать на ноги. Сначала на корточки, потом во весь рост. Встал. Сделал шаг назад. И тут зверь зарычал. Нехорошо зарычал, угрожающе. Я снова остановился. Волк, не спуская с меня взгляда, вдруг сместился в сторону и потрусил, огибая меня по дуге. Что-то странное творилось, никогда не слышал о таком поведении хищников. Я, естественно тоже поворачивался, оставаясь настороже. Заняв позицию практически напротив той, в которой я увидел его в первый раз, волк снова принял стойку и тявкнул, как-то странно при этом мотнув головой снизу вверх… Бред какой-то… Выглядело это так, как будто он предлагает мне «следовать в указанном направлении». Я попытался сделать шаг в бок, и снова оскаленные зубы и ярость в желтых глазах. Сомнений не было – зверь желает, чтобы я действительно двинулся вглубь болота, сейчас находящегося у меня за спиной. Словно чувствуя мои сомнения, волк махнул хвостом и обогнув меня на расстоянии вытянутой руки двинулся в камышовые заросли. Наверное я сошел с ума, но любопытство взяло верх и я шагнул за ним и слегка раздвинул осоку руками. Волк стоял чуть впереди, оглянувшись на меня, и лапы его не утопали в жиже, которая виднелась и справа и слева. Я осторожно выставил ногу вперед и потихоньку перенес на нее вес. Здесь явно проходила твердая дорожка, заросшая, как и все вокруг, мхом и осокой, но при этом вполне пригодная для того, чтобы по ней мог пройти человек. На секунду мне пришла в голову мысль, что волк просто заманивает меня куда-то, где ему будет удобнее расправиться со мной. Видимо это предположение отразилось на мое лице, потому что зверь снова как-то странно мотнул головой, будто отгоняя досаждавшую мошкару и слегка фыркнул. Мистика какая-то! Была не была, я решительно шагнул на тропу. Волк сразу же двинулся вперед.
Идти приходилось довольно быстро – волчьих следов не оставалось на мху, а любой шаг в сторону грозил мучительной смертью – кочки и мох давно уже оставались только на нашей тропе, а вокруг колыхалась трясина. Волк бежал все быстрее, чувствуя, что я не отстаю, и мне тоже пришлось перейти на неторопливый бег. Чвак-чвак,- чавкали сапоги по трясине. Однако, болотный воздух был слишком тяжелый и дышать становилось все труднее, пот заливал глаза. – Да, постой ты, можешь чуть-чуть помедленнее – рявкнул я, но зверюга никак не отреагировал на мой вопль, продолжая перепрыгивать с кочки на кочку без всяких признаков усталости. Так мы двигались, наверное, с час, пока я не почувствовал, что силы покинули меня окончательно. Я уже несколько раз оступался, падал мордой в грязь, поднимался и снова, шатаясь, бежал за своим странным поводырем. И в какой-то момент, после очередного падения, тело отказалось повиноваться. Я уткнулся лицом в землю, и у меня возникло ощущение полета. Земля покачивалась, плыла, ветер успокаивающе шумел в верхах, меня подхватило и понесло, как это бывает в состоянии дремоты. Я был готов забыться, когда вдруг что-то мокрое и холодное уткнулось мне в висок и мягко толкнуло голову, а потом я почувствовал, как собачий язык начал вылизывать мое, все заляпанное болотной грязью, лицо. Это было знакомое и почти родное ощущение – бешеный дядькин кобель, потомок каких-то местных волкодавов, всегда так встречал меня после долгой отлучки. - Тушкан, отстань, - прохрипел я, с трудом разлепляя веки… Волчьи желтые глаза смотрят на меня с каким-то пониманием и тревогой. И с просьбой: ну еще немного… Он осторожно берет меня за край рукава гимнастерки и тянет вперед. Сил уже почти нет, но все-таки встаю, сначала на четвереньки, потом на ноги и снова иду за своим удивительным провожатым. Идти неожиданно становится легче, заканчиваются кочки, земля под ногами обретает твердость. И как-то светлее становится вокруг. Ели снова сменяются осинником, все чаще попадаются березы и впереди становится виден просвет, сквозь который виднеется голубое небо. Я привычно ищу впереди серое пятно – волчью спину, но ее нигде нет. Почему-то не очень этому удивляюсь. Останавливаюсь и прислоняюсь к древесному стволу. Надо попытаться дойти до того просвета, тем более, что оттуда отчетливо доносится запах костра. Значит, там есть или недавно были люди. Кто? Немцы? Наши? На бегу я потерял последнее оружие – нож, наверное выпустил его, когда упал. Рассчитывать осталось только на свои силы – беда лишь в том, что этих самых сил как раз и не было. Очень хотелось сесть на землю и хоть немного отдохнуть, но я понимал, если это сделаю, то встать уже не смогу, засну прямо на месте. И, с трудом отрывая от земли негнущиеся ноги, я все-таки пошел. Шаг за шагом. Убаюкивающе шелестел лес. Веки слипались. Я уже не шел, в смысле не задавался целью – дойти, цели стали значительно короче – поднять и переставить левую ногу, получилось? – замечательно!, - теперь правую, затем снова левую, и так - до бесконечности.
Я даже не заметил, как кончился лес, как прошагал я через небольшой кустарник и вышел на опушку. И на этой самой опушке горел костерок, над которым утробно побулькивал котелок с кашей, а рядом с костерком сидели двое - золотоволосая девчонка лет 13-ти-14-ти, одетая в голубое просторное платье, спадающее до пят, с толстенной косой , спускающейся почти до колен и седой, как лунь, дед, с длинными, спадающими ниже плеч волосами и густой белой бородой, опускающейся на грудь. На нем была простая холщовая серая рубаха, подпоясанная веревкой, кожаные черные штаны, а босые ноги старик грел, вытянув к костру… Девчонка глянула на меня исподлобья и мне то ли показалось, то ли и впрямь в глазах мелькнула смешливая искорка. Дед медленно повернул голову и поднял на меня тяжелый взгляд. Несмотря на то, что возраст его был явно уже более чем солидный, глаза казались молодыми, живыми. Что-то до боли теплое и родное было в этом странном старике, казалось, что встретился я с давным-давно потерянным, но очень родным человеком. Стоя перед ним, я ощущал себя каким-то мелким чуть проштрафившимся пацаненком, который прибежал к дедушке и пытается слукавить, чтобы избежать выговора, и, в то же время, страха не было, наоборот, взгляд старика притягивал к себе. Строгий и, в то же время, слегка лукавый он, казалось, просвечивал тебя насквозь. И только на самой-самой глубине серых глаз таилась неизбывная глубокая печаль, от которой мурашки пробежали по коже. Пробежали и исчезли, как будто порыв ледяного ветра, вырвавшегося из каких-то мрачных недосягаемых глубин, на миг остудил жар июльского солнца.
-Ну, здравствуй, воин – тяжелым басом пророкотал старик.
-Здравствуй… отец - не знаю, что, заставило меня именно так обратиться к нему. И в этот момент силы оставили меня, небо резко накренилось, я инстинктивно попытался принять такое положение, чтобы оно оставалось над головой, но земля вдруг рванулась мне в лицо и я отключился.
Сколько я пролежал так, не знаю. Очнулся оттого, что кто-то плеснул мне на лицо почти ледяной водой. С трудом разлепив веки, я увидел искорки в девчоночьих глазах. Это была все та же девочка, которую я заприметил, когда только вышел на опушку. На губах ее играла улыбка. – Он очнулся, дедушка – крикнула она куда-то в сторону. – Очнулся, говоришь? - ну вот и славно! На фоне синего, чуть покрытого облачками неба возникла голова старика. - Ну, вот что, воин, устал ты, вижу, да и изгваздался изрядно. Прими-ка пока баньку, а потом поедим, да поговорим… Эй, неслух, подь сюды, - позвал он кого-то, пока невидимого мною. Я слегка повернул голову и увидел какого-то несуразного детину, словно только что сошедшего со страниц русской сказки – здоровый, плечистый, волосы русые, густые вьющиеся, кажется, будто они блестят на солнце. Лицо добродушное, улыбка до ушей, разве что немного глуповатая, - ну вылитый сказочный дурачок. Как и дед одет в какую-то холщовую рубашку, подпоясанную веревкой, а на ногах лапти – самые настоящие лапти!, в руках здоровенный колун, видно только что дрова рубил.
– Ну что, Горынька, баньку-то натопил?
– А как же! - прогундел детина – голос у него оказался чуть ли не ниже, чем у старика, как ты велел, дедушка, славную баньку справил!
- Ну вот и славно, поди, помоги воину помыться-то, а то видишь, человек еле на ногах стоит!
– Это запросто, с превеликим удовольствием!
Я протянул детине руку, надеясь, что он поможет мне встать, но он, даже не обратив внимания на мой жест, наклонился, подхвтил меня под спину и без всяких видимых усилий взял на руки, как младенца. – Не боись, братишка, - пробасил он, - сейчас в баньке попаришься, мигом вся хворь да тяжесть пройдет.
Как я парился в той баньке, как охаживал меня душистым березовым веничком этот молодец с фигурой циркового силача, как, потом, в чем мать родила, прыгали мы в протекавшую под косогором, на котором та банька стояла, речку, лучше и не вспоминать. Когда совершенно обновленный, свежий и полный сил я вышел в предбанник, там уже лежала моя выстиранная и чудесным образом высохшая, аккуратно сложенная форма, сверху лежал ремень и невесть откуда взявшийся, потерянный мной нож. Только вот сапог не было, а вместо них стояли новенькие чистые лапти, точь-в-точь, как те, что были на Горыньке – оказалось это и на самом деле его имя – разве что поменьше размером – как раз мне впору пришлись.
По-прежнему горел костерок, а около него вовсю хлопотала девчушка, раскладывая кашу по огромным плошкам. –Эй, воин, - позвала она, - иди присаживайся, откушай, а то ведь, небось, живот уже сводит. – И правда, есть хотелось ужасно. – Я подошел к костру и огляделся – старика нигде не было видно.
– Спасибо тебе, Даша- я замешкался, не будучи уверен, что правильно, услышал ее имя…
- Дариной меня зовут,- рассмеялась девчонка. Впрочем, какая девчонка, по всем статьям – уже вполне сформировавшаяся девушка… С удивительно чистой нежной кожей лица, покрытой таким румянцем, что любые модницы, закупающиеся в Торгсине позавидовали бы. С серовато-голубоватыми глазами и толстенной русой косой, сейчас переброшенной вперед через плечо… - Спасибо, Даринушка, - повторил я. – Спасаться опосля будем, - неожиданно погрустнев, ответила лесная красавица. - А что ж ты не присаживаешься, или не оголодал или брезгуешь немудреной трапезой нашей? – Да нет, что ты… А где же хозяин? – Хозяев тут у нас нет, донесся из-за моей спины голос старика – он подошел совершенно неслышно. – А я, коль меня ждал, уже здесь, так что садись, угощайся, сил ты много потерял, а, кто знает, может понадобятся они еще. – Благодарю тебя, отец, - я слегка склонил голову. – Да садись, садись, - он сел на старый замшелый камень и кивнул мне головой на здоровенный пень, вывороченный из земли и подтащенный к костру явно в качестве такого вот импровизированного кресла.
Аромат каши, приготовленной на костре, был неописуем. Дарина протянула мне выточенную из дерева ложку, и кадушку масла, только что принесенную из погреба. И я с наслаждением начал наворачивать ложку за ложкой. – Может добавки? – предложила юная прелестница – Нет, куда уж. Я и вправду почувствовал себя насытившимся, в самую меру. Как раз настолько, чтобы еще не разомлеть окончательно, потому как чувствовал, что разговор нам предстоит большой и хотелось сохранить голову трезвой. – Запей-ка кашку, воин – девчоночка протянула мне глиняную кружку полную ледяного молока…. Вкуснотища… - Спасибо, вам, люди добрые, - поблагодарил я странную семью, протянув пустую кружку Дарине и вытершись расшитым полотенцем, которое получил от нее.
Старик немного нахмурился, и взглянул на меня из-под седых густых бровей - благодарность твою принимаю, потому как чувствую – от чистого сердца она. А вот спасать нас… - старик помолчал, погладив свою длинную седую бороду – спасать он нас вряд ли будет. Разные у нас пути и разные цели… Ну да ладно. Прав ты, Алексей, долгий разговор нам предстоит. Да от того, что поспишь чуток, – не убудет с нас. Там, справа, за кустами сарай есть, там на сеновале и прикорни, а вечерком глядишь, и поговорим обо всем. Даринка, проводи гостя, а я пойду, поброжу малость, – старик бодро поднялся, хлопнул себя ладонями по бедрам и отправился в сторону леса. - Пойдем, Лешенька, тебе и правда поспать надо, коли дедушка велит, он лучше знает - девочка взяла меня за руку, и я почувствовал себя маленьким ребенком, которого мама (мамочка, мамуля моя родная, сгинувшая в тот страшный тифозный год!) вела в детскую, чтобы уложить в мою мягкую кроватку. На сеновале я отключился, только успев опустить голову на остро пахнущую подсохшую траву. И уже сквозь сон почувствовал, как нежные женские руки приподнимают мне голову, чтобы сбить под ней некое подобие подушки.
Проснулся я уже затемно. Костер горел на том же самом месте и от него слышались приглушенные голоса. Я пошел на свет. Звезды усыпали небо серебристыми светлячками. Казалось, будто на бесконечное, раскинувшееся от горизонта до горизонта темно-лиловое полотно рассыпали мириады серебристых блесток. Они переливались, сверкали самыми разными оттенками – от холодноватых серебристо-голубых тонов до теплых – цвета спелого яблока и почти горячих рубиновых оттенков… Почти посередине небосвода протянулась вечная недостижимая и манящая дорожка Млечного пути. Потрескивал костер, отпугивая своим дымком снующую повсюду мошкару и надоедливых комаров. Пламя исполняло свой причудливый капризный и прихотливый танец, неподвластный никаким законам. Повсюду заливались кузнечики, в воздухе ощущался запах каких-то трав и тот неповторимы аромат вечернего леса и полей, который так хорошо знаком всем, кто хоть немного времени провел в деревне или просто имел возможность отдохнуть на лоне природы.
У огня снова собралась вся эта странная приютившая меня семья – Даринка, Горыня и сам старик, которого я даже в мыслях начал называть отцом. Они прихлебывали какой-то напиток из небольших глиняных плошек, и заедали его лепешками, макая их в большой горшок с медом, стоявший тут же. – Ну что ты встал, садись, раз уж ты здесь, да присоединяйся к нам, - кивнул старик на все тот же узловатый пень, на котором я сидел днем. Он был свободен – парень просто сидел на земле, а девушка подложила под себя какую-то рогожку. Старик, как и в прошлый раз располагался на старом замшелом валуне. Я присел. Дарина быстро и легко оторвавшись от земли, как будто она вовсе и не притягивала ее, подлетела к костру, и плеснула из котелка в такую же плошку горячего напитка. Судя по тому, что ей не пришлось бежать за посудой для меня в чулан, меня уже ждали. Я подул и прихлебнул, стараясь не обжечься. Это был какой-то ароматный травяной чай, удивительно вкусный, чуть сладковатый, хотя сахара здесь очевидно не было. После пары глотков с меня окончательно слетел последний сон. Я почувствовал себя свежим и взбодрившимся, будто и не было позади безумного дня, тяжелого боя, сумасшедшей погони вослед за серым проводником… Я поднял глаза на старика и встретился с его взглядом – таким же как утром, только может лукавства в нем было чуть поменьше. Мне снова показалось, что этот взгляд пронзает меня насквозь – оценивает, взвешивает, но отчего-то мне не было при этом ни неуютно, ни неловко.
– Ну, спрашивай, воин, вижу ведь, много вопросов у тебя на языке вертится, да ты постарайся выбрать один, главный… А там уж как пойдет. – Вопросов действительно было море. Мысли казались собравшимися в один бесформенный студень, и никак не удавалось вычленить оттуда ничего твердого, оформившегося. И вдруг, словно озарение, вырвалось одно – главное, стержневое. – Отец, ответь мне, я умер? – слова показались какими-то дикими, и я почувствовал себя до крайности неловко. И все-таки вопрос был задан. Старик отвел глаза и пошевелил в костре длинной, обуглившейся с одного конца палкой. – Горынька, будет седалище-то ублажать, поди валежнику принеси, а то так и костер потухнет. – Молодец вздохнул, но не стал перечить, поднялся и потопал куда-то в сторону леса. Я проводил его взглядом. Его удивительные кудри даже в темноте отсвечивали медными отблесками, как будто в них отражалось пламя нашего костра. – Вот ведь ленивец, а, ну что с ним делать, - пробурчал дед, подкатывая к кострищу отлетевшую в сторону головешку.
- Что мне тебе сказать? Ну, во-первых, не умер. Не люблю этого слова. Воин может в сражении пасть, а умирают… Умирают на печи или в сугробе… Но для тебя ведь не это важно, правда? Да, - он оторвался от созерцания пламени и перевел взгляд на меня, огоньки костра плясали в его глазах, создавая иллюзию, будто пламя каким-то образом пылало и внутри него. И мне на миг показалось, что все мы, все вокруг – есть лишь отражение в этих удивительных молодых и старых, лукавых и мудрых серовато-голубых глазах… Да, - повторил он, - правда в том, что та жизнь, которую ты вел до сего момента, для тебя закончилась. Но, прислушайся к себе – ты испытываешь жажду и голод, ты чувствуешь усталость и можешь наслаждаться отдыхом, ты ощущаешь земную тягу, наконец, как говаривал любимец одного из моих дальних сородичей, ты мыслишь – что же тебе надо еще?
- Чем закончился тот бой, отец?
- Вас было слишком мало, воин. Слишком мало. Выиграть тот бой вы не могли. Но и не проиграли, ибо не отступили. – Он прихлебнул чайку.
– А что же дальше, отец? Мое место там – война не окончена, ты же знаешь. Я же все-таки солдат.
Старик поморщился: Не люблю это слово: «солдат». Солдаты пришли на нашу с тобой землю жечь, грабить и убивать. Они и на самом деле – солдаты – за них решал их бог. Тот, который на пряжке, у ремня. А эти – сами назвались исполнителями – без совести, без чести, без сердца. Молодые и здоровые, не думающие, а лишь исполняющие приказы. А Русь всегда держалась на силе своих сынов, воинов. Вот хоть взять тебя – ты же занимался своей математикой… И думал, что весь мир един и нет никакой разницы между тобой и выпускником какого-нибудь Мюнхенского университета. Пока судьба не повернула тебя лицом к земле. Не для того, чтобы унизить. А для того, чтобы научить тому, чему ни в каких университетах не учат. Был ты русским по названию и по роду. Но без роду и племени в душе своей. А теперь вот стал воином. Русским воином. – Мертвым воином – мрачно добавил я… -Цыть! Ишь, чего удумал! Что на покой собрался? Ну так это можно устроить. Легко и просто - вон Даришкину исподнюю рубашку нацепишь, да гуслю тебе дам и отправляйся тренькать, славословить…
– Да не об этом я, отец! Не понимаю я ведь, где я, что со мной. Вот сидим мы здесь, хорошо у тебя, слов нет. А там – что там, что будет с нашей страной? С землей нашей?
– Ну, не просто так сидим. Не стал бы я с тобой лясы точить, коли бы толка в этом не видел. А что будет с нашей страной, так то, Алеша, даже я тебе сказать не могу, хотя я земле этой и сын, и отец в одном лице…
- Ты не знаешь, выиграем ли мы войну? – я с удивлением взглянул на старика.
– Какую? С германцем? – ну кто ж его знает, может выиграем, может нет… - Старик взглянул на меня и мне показалось или и вправду заметил я промелькнувшую в его глазах какую-то хитринку. Но она промелькнула и пропала, и он снова с грустью перевел взгляд на огонь. - Мало разве мы сражений проигрывали. Да только всегда поднимались. Потому что в своей основной битве наш народ всегда побеждал – битве за право остаться собой – сыновьями и дочерьми своих отцов, потомками своих пращуров. – Если же эту войну проиграем… - С потерей Москвы не потеряна Россия. Велика наша страна, а что такое эти германцы? – даже если бы и выиграли они эту войну, может мы бы еще сильнее стали. Хотя и негоже это – города и села свои ворогу на поругание отдавать, могилы предков под их сапоги поганые или там эти, как их – танки? - бросать. Но все равно, не сломали бы они хребет нам, ни за что не сломали. Вон спроси Горыньку, сможет он дугу согнуть так, чтобы концы сомкнулись? – А что там делать-то – пробасил тот, - главное не сломалась бы… А продержать ее согнутой с рассвета и до рассвета – хватит силушки? – Ну, батя, на это я уж и не знаю, кто сподвигнется… - Вот тот-то и оно. Главное не сломаться. И не податься, а то ведь перестанет она быть той самой дугой – вот ведь какое дело! Так что сынок, то что с нами вчера случилось – это еще не конец. Глядишь и одолеем. А вот что нас ждет завтра, и сохранят ли люди себя в чистоте перед памятью предков своих – вот ведь в чем вопрос. Я ведь не о себе пекусь, я-то стар. Глядишь, завтра и похоронит память людская мое имя, и не станет меня, как не стало многих малых братьев и сестер моих. Ведь человек, да и не только человек – на миг бросил он на меня свой тяжелый взгляд – жив пока его помнят. Пока сила его имени творить может. А потом проходит время и растворяется его имя и дела его – тогда, значится, ему и вправду на покой пора, потому что ничто не связывает его с этой землей. И земля его отпускает.
Видимо вопрос уже читался в моих глазах, потому что старик меня опередил – Не пытайся имя мое угадать. Вряд ли ты о нем слышал – сейчас немногие его помнят, но помнят еще – и то хорошо. Ведь беда не в том, что забыли нас, тех кто хранил эту землю, кто пестовал ее, когда она только-только начинала выделяться и осознавать себя. Беда в том, что она – мать наша и дочь может вернуться в небытие, раствориться в киселе из многих миров… Получится тогда, что зря мы жили. И те, кто верили нам и те, кто после пришли и страстотерпцу своему поверили.
– Но он же не наш, он же родом с земли обетованной, насколько я помню
- Не наш. Только пойми правильно – он не один. И не трое их даже. Ведь боги есть только тогда когда в них верят. И они – такие в каких них верят. Потому у этих – с пряжками – один - гот. А у наших - другой. Иначе, как же могли бы они сражаться сейчас друг с другом? А судить обо всем нужно по делам. И по результатам. Худо ли бедно – но русский народ остался собой, пока жила в душах людей русских вера в своего византийского спасителя. Хотя многого они лишились, радоваться стали меньше, а злобы и грусти больше стало и что уж говорить, бражничать стали просто немеряно – сами люди и порешили, что любит спаситель пьяниц. А значит так тому и быть – и вправду любит он их. Ведь он таков, в какого верят. – Старик вздохнул. - Ну да ладно. Правдами и неправдами, но он завоевал свое место в сердце народа. Многое, конечно, изменил, что-то может и к лучшему, что-то к худшему. Менялись люди и менялся он, но все-таки пока люди верили в него – в СВОЕГО спасителя, отличного от тех других, римских, тевтонских, саксонских, до тех пор они оставались одним народом, зерна ростков которого все равно посеяли мы. Но шло время и жить становилось все комфортней, а в результате людям оказалась не нужна вера – ни в богов, ни в героев… А такой народ обречен на то, чтобы рассеяться и раствориться в среде других. И землю свою потерять и себя потерять. И пусть наши дети отреклись от нас – мы-то, кто еще остался, помним и любим их. Конечно, могли они вырасти и счастливее, и сильнее, что уж говорить, но они сами выбрали, какими стать. Только вот сейчас совсем тяжелое время пришло, с младенчества, с пеленок привыкли они от одного покровителя к другому обращаться, а того, кто раньше им вроде как отцом или братом был – забвению и поруганию предавать. Но все-таки был в них какой-то стержень и тяга была внутренняя, к вере зовущая. Многие пытались отнять ее, но снова и снова возвращались русские люди к вере, которую нельзя было отнять. Да вот только со времен паскудника Владимира, лишившего русичей их исконных богов привыкли люди находить себе новых. Не могла Русь существовать без этого, лишалась всего, и возрождалась только вновь обретая веру в того или иного бога – иногда даже еще не покинувшего мир человеческий. А бывало и так, что тать и разрушитель, приносивший море бед земле нашей становился, после кончины жизни земной, тем самым столпом, вокруг которого снова объединялся народ. Да только не прошло это все даром. И как началась свистопляска в душах людских, так и обесценилось все – разрушилось… Вроде вот снова византиец землю на землю нашу вернуться восхотел, да только силы у него уже куда как меньше стало – нет уже той веры в людях – ни ему, ни кому бы-то ни было. Так-то вот, сыне! – Старик вздохнул.
Трещали сучья в костре, да гудело пламя. Ветерок совсем стих, замолкли и кузнечики и только ночные птицы иногда вскрикивали в лесу. Тяжело проухал филин. Несколько раз над костром, темной молнией вспарывая воздух, пронеслась летучая мышь, выписывая немыслимые пируэты. Дед сидел, по-прежнему уставившись в пламя костра и никто не подумал бы нарушить наступившую тишину. Даже мощное дыхание добра молодца, вернувшегося незадолго до того с огромной охапкой хвороста и теперь развалившегося между мной и Даринкой, казалось, стало тише… - Эх, - встряхнул головой старик, словно сбрасывая какие-то гнетущие мысли прямо в пламя – Горынька, хорош валяться без дела – поди, принеси нам кваску. - Малый крякнул, сплюнул травинку, которую до того жевал, и, не спеша поднявшись, отправился в сторону погреба.
Мысли неторопливо ворочались в моей голове, отчаянно не желая выкристаллизовываться во что-то внятное. Казалось бы, надо было броситься ниц, замереть в неподвижность и ловить каждое движение, каждый взгляд живого бога, с которым меня свела то ли судьба, то ли его воля. Но почему-то такого желания не возникало. Рядом со стариком было спокойно и надежно – чувствовалась какая-то уверенность в том, что нет и быть не может никакой опасности здесь, у костра и даже темная стена леса за его спиной не казалась враждебной, а, скорее, навевала мысли о покое и силе… Доброй, защищающей силе. Только вот и боги оказывается смертны… Как он там сказал – мы живы, пока о нас помнят? – Отец ? – Да, сынок, мы живы пока есть о нас память. А что будет потом… Кто знает… Ты прав в своих догадках, помнят и о тебе… Пока еще. Слово даже сказанное живет долго. А написанное – тем паче. И письма твои – да, да! – твои письма той девахе сохранились… И сынка своего, первенца, именем твоим назвала. Да что говорить, много воды утекло с того боя, когда ты на пулю тевтонскую наскочил. Почитай, уж седьмой десяток весен с тех пор минуло…
Услышанное не сразу отложилось во мне. Холодок пробежал по спине и, казалось, дыхание перехватило… Семьдесят лет… Выходит никого уже не осталось из тех кого я знал и кто знал меня?
- Отец, - прошептал я и не узнал своего голоса – он враз стал хриплым и чужим, - так что же, чем же кончилось все?
- Ну, все то еще, хвала прародителю, не кончилось! Потому и сидим мы тут с тобой, косточки наши греем, а если этот увалень поспешит малость, так и кваском побалуемся… Словно услышав его слова, из темноты неслышно возник Горыня с здоровенной бадьей, литров на тридцать, из которой торчал черпак. - Ты бы еще сам погреб сюда притащил, хихикнула Даринка, - куда столько-то? - Да ну, бегать еще! - Горынька легко поставил перед нами тяжеленную бадью и тут же плюхнулся наземь, снова начав выискивать подходящую травинку для жевания. Выбрав одну, по каким-то одному ему ведомым причинам отличавшуюся от всех остальных ее сестер, он откинулся на спину и с видом древнего философа вперил взгляд в звездное небо.
Даринка разлила в уже опустевшие кружки квас, и я смог сполна оценить вкус настоящего древнего напитка. Даже сравнивать его с тем, который в Москве продавали жарким летом из бочек, казалось кощунством. Мы выпили и старик, отерев широкой ладонью усы, снова обратился ко мне. – Да, Алешенька, не кончилось! Но вот что там происходит нонче, того я сказать тебе не смогу – не спрашивай почему, не получится у меня рассказать, а у тебя понять… Считай так, что не знаю и сам наверняка. Но чувствую, что худо. Очень худо. А вот что именно там происходит, я посмотреть не могу, ежели попробую, то как медведь в хате окажусь – и не захочу, да разворочу все и поломаю. Потому и хочу тебя попросить об этом – пока есть у тебя сила, в тех письмах хранящаяся, да в памяти отроковицы одной под стать нашей Даринке, что письма эти читала и рассказы бабкины помнит … Да вот только чует сердце мое, со смертью отца ее и письма погибнут и память прервется… А потому пути в тот мир тебе уже не будет, и останешься ты, ну разве что с нами тремя вечность проводить. Вот и хочу я тебе предложить службу сослужить – не то, что мне, потому как не обязан ты мне ничем, а земле нашей общей с тобой и народу нашему. Да глядишь, и сам себе службу сослужишь: может и продлится память о тебе среди живущих, а тогда и твой век протянется, пусть не том виде, как раньше ты его вел, а все же лучше память сохранить о себе, чем сначала все начинать… Ну что, пойдешь ли, согласен ли для старика глазами и ушами стать? Только быстро ответ давай – нету у нас времени с тобой долгие разговоры разговаривать!
Наверное, герой должен был встать и, обжигая всех вокруг горящим взором, рвануть на груди гимнастерку со словами полной и безоговорочной готовности выполнить столь ответственное поручение. Меня же тяжесть какая-то пригнула как будто к земле. После всего, что случилось за последнее время, больше всего на свете хотелось лечь (возможно положив голову на колени к Даринке) и наслаждаться тишиной и покоем. Слушать как трещат сучья в огне. Смотреть за неспешным движением звезд на небосклоне, а утром вот так же встретить зарю, умыться прохладной водой, выпить молочка и снова наслаждаться тишиной и покоем. Казалось ведь, самое трудное, самое страшное позади, а впереди лишь блаженство и награда… Да видно не судьба… Нельзя отказываться, никак нельзя. Я понимал это. И еще не смирившись до конца с необходимостью снова отправляться в путь, я, с трудом поворачивая во рту не желающий произносить это слово язык, почти не двигая губами, пробормотал – Пойду. – Что? Не воина, мокрицу бесхвостую слышу! – пророкотал старик, разом изменившимся голосом. Такой голос принадлежал уже не старику – таким голосом полководец мог командовать своей дружиной во время битвы. Да и не старик сидел уже передо мной, а могучий, хотя и немолодой воин, закаленный в боях и привыкший и имеющий право повелевать и требовать беспрекословного подчинения. Что-то во мне заставило меня встать и взглянуть ему прямо в глаза, хотя на этот раз выдержать взгляд оказалось почти невозможно. И все-таки это удалось. –Пойду, как прикажешь! , - повторил я и привычным жестом одернул гимнастерку. – Завтра утром пойдешь. На восток. - Жестко приказал он. – А сейчас – на сеновал и спать.
Проснулся я на рассвете. Было зябко и сыро – в воздухе висел туман. В лесу стояла какая-то странная – необычная для лета тишина. Оглянувшись вокруг, я увидел брошенное рядом темно-коричневое пальтишко, на котором валялась моя старая фляжка, в ней что-то бултыхалось. Открыв горлышко, я сразу учуял старый знакомый запах фронтового НЗ. Что-то снова изменилось. Я натянул на себя пальто, которое оказалось мне впору, разве что было чуть коротковато, спрыгнул с настила вниз и выбрался на улицу. Небо было затянуто тяжелыми тучами, и мелкие-мелкие капли даже не падали, а как-то висели в воздухе, плавно опускаясь на землю, покрытую пожухлой травой. От берез и осин время от времени бесшумно отрывался то один, то другой лист и, беззвучно кружась, опускался на землю. Сомнений быть не могло – вокруг стояла осень.
Я обошел сарай и двинулся к тому месту, где собиралась семья. Однако кострища простыл и след и лишь старый серый валун формой по-прежнему напоминающий кресло стоял на своем месте. Погреба тоже не было – на его месте остался только небольшой овраг, в котором темнела вода. На ее поверхности плавало несколько занесенных ветром листьев. Я вздохнул. Искать хозяев было бессмысленно. Надо было отправляться в путь. Чтобы не сбиться с пути, я решил идти придерживаясь берега, насколько это будет возможно. Лес был не очень густой, берег – достаточно высокий и не заболоченный, а потому идти было нетрудно. Пройдя так около полутора километров, я заметил, что речка резко повернула на юг, и в этот самый момент до меня донесся слабый гул, с той стороны, куда я шел все это время. Звук отдаленно напоминал шум машин, хотя двигались они с какой-то очень уж большой скоростью. Судя по всему, до шоссе скорее всего оставалось километра два – если машины будут двигаться достаточно часто, то сбиться с направления просто невозможно. Так оно и оказалось. Гул становился все громче и очень скоро я заметил просвет. Привычно пригибаясь, я подобрался к шоссе вплотную, только не стал выходить из подлеска. Огромные ревущие машины, с ящиками по размеру чуть ли не превосходящие железнодорожные вагоны проносились по нему с интервалом не более пяти минут. Иногда с воем пролетали и маленькие автомобили, явно легковые, однако по сравнению с нашими привычными «эмками», они все имели какие-то зализанные формы и были настолько низкими, что вообще непонятно, как можно было в них сидеть и тем более управлять ими. Неожиданно резко рядом притормозила одна такая машина. Водитель – коротко стриженный молодой парень в кожаной куртке вышел из машины, как-то воровато оглянулся и открыл пассажирскую дверь. – Вылазь, приехали, - сплюнув сквозь зубы, заявил он девице лет двадцати-двадцати пяти, сидевшей на пассажирском кресле.
– Да как «вылазь», ты что, до деревни же еще километров двадцать будет, ты же обещал! – А мне по…, - ругнулся парень, - вылазь лярва, кому говорю. Он, схватил девицу за одежду, при этом я заметил сверкнувшее на его пальце большое золотое кольцо с печаткой, вытащил ее из машины и изо всех сил толкнул в придорожную канаву. Девчонка, судя по всему, весьма пьяная, не удержавшись на ногах, грохнулась в лужу задницей, подняв тучу грязных брызг.
Я резко перескочил через канаву и оказался рядом. – А это еще что за… Ты че, мужик, ее пасешь что ли? Так за все заплачено, урод, вали отсюда пока цел. - Ненависть поднялась во мне мгновенно, но я себя пока сдерживал. – Катись отсюда, козел, - процедил я. - Че? Че ты сказал?, – он попер на меня как танк и я приготовился к драке, но в этот момент взгляд упал на капот его машины. Сначала я подумал, что мне показалось, но теперь я понял, что не ошибся, там на капоте, рассекая металлический круг красовалась серебристая молния – почти такая же, какую, правда в сдвоенном виде я уже видел на касках некоторых убитых немецких солдат. Ярость переполнила, захлестнула меня и я приготовился к схватке. Парень аккуратненько перевернул перстенек внутрь и ухмыляясь посмотрел на меня. Ударить его я не успел. Улыбочка застыла на его лице, а потом подбородок завис и мелко затрясся, зрачки расширились, и в них застыл непередаваемый ужас. Он сделал маленький шажок назад, потом другой, и резко развернувшись, бросился за руль своего автомобиля, прыгнул в кабину, и его авто с ревом, подняв облако песка, мелких камешков и дыма из-под проворачивающихся колес рванулось с места.
Ярость во мне отступила и утихла, только лоб почему-то покрылся мелким бисером пота. Я подошел к девчонке, которая к этому моменту сама выбралась из канавы и теперь всхлипывала и дрожала то ли от холода, то ли от пережитого, то ли просто последствия пьянки давали себя знать. – Сумочку, гад, увез, всхлипнула она, а там все деньги были. Весь день насмарку. – Я присмотрелся к ней повнимательнее – симпатичная простая русская девчонка, только волосы надо бы помыть, да расчесать, впрочем лицо уже немного помятое, ну да пока это поправимо. Судя по говору, явно из деревни. Сверху свитерок какой-то, а из-под него юбочка чуть-чуть ниже попы, да чулочки, сейчас все заляпанные стекающей грязью. – Не холодно тебе? – А ты меня не жалей, жалельщик выискался- вдруг окрысилась она. Лучше хочешь, дай стошку, а я отработаю. Впрочем, куда тебе – брезгливо окинула она меня взглядом,- у тебя денег-то наверняка нет. -Вот что, подруга глотни-ка, согрейся – я протянул ей фляжку. Она недоверчиво посмотрела на меня, понюхала содержимое – а не отравишь? Мало ли какой ты маньяк! Я усмехнулся, – ну хочешь сам вперед глотну. – Не-а, верю-верю, она как-то жадно отдернула флягу от моей протянутой руки и присосалась к горлышку. В тот же миг ее скрутило, она закашлялась, а из глаз градом потекли слезы. – Что у тебя там, - прохрипела она? – Что-что спирт, конечно. – Предупредить не мог? Я думала, водочка просто. - Кашель прошел, она выпрямилась и огляделась. – Ну что полегчало? – Ага, есть малек. Я снял свое пальтишко и накинул ей на плечи. Девчонка прижалась ко мне и тихо-тихо заплакала – без надрыва, как-то беспомощно и обиженно, как маленький ребенок. Мимо проносились машины с иностранными названиями на передке, обдавая нас гарью и оставляя за собой грязный шлейф из копоти, песка и воды, медленно оседающий на поникших деревцах выросших по ту сторону придорожных канав. А мы стояли вот так, обнявшись, и над нами застыло хмурое низкое небо, в которое на горизонте упиралась эта дорога. Дул промозглый ветер и хотелось разжечь костер, согреться, сжаться в комочек и забыть обо всем на свете, но надо было идти. Меня ждал старик. Меня ждали те, кто остался с ним рядом. Меня ждала наша истерзанная земля. И я должен был выполнить поставленную задачу, потому что бой, начавшийся тогда, жарким июльским днем 42-го года был только началом битвы, исход которой зависел и от меня…
| К списку прозаических текстов |